«Со словом надо обращаться честно»
Н.В. Гоголь

Размышляя о роли судоговорения в современный период, отмечу, что 2014 г. для меня был определенным образом «закольцован». В февральском номере «АГ» №3 за 2014 год вышла статья «Тихий юбилей, или размышления по поводу…», где я поднял тему зависимости качества судоговорения адвокатов от количества дел, подсудных суду присяжных, а в декабре 2014 г. Адвокатское бюро «СОСЛОВИЕ», где я имею честь быть управляющим партнером, провело первый практический семинар, где ваш покорный слуга выступал с темой «Особенности судоговорения в делах с участием присяжных заседателей».

Данная тема, на мой взгляд, относится к категории вечных. Но особое звучание она приобретает, когда дела в уголовной юстиции начинают идти особенно плачевно.

Основополагающая работа по этой теме, созданная замечательным российским юристом, адвокатом П.С. Пороховщиковым, выпущенная под псевдонимом П. Сергеича «Искусство речи на суде», вышла в 1910 г., т.е. спустя почти 50 лет после утверждения в ноябре 1864 г. Александром II Судебных уставов, от которых пошел отсчет деятельности присяжной адвокатуры.

По следам этой книги А.Ф. Кони готовит свою одноименную статью, в которой анализирует работу Пороховщикова и высказывает свои мысли относительно правил и основ судоговорения.

В анализе и у Пороховщикова, и у Кони – почти 50-летний период кардинально обновленной деятельности уголовного судопроизводства в России, но в которой то, «как не надо говорить в суде», преобладает над тем, «как надо», ибо если бы было наоборот, то и не было бы смысла писать целый труд относительно того, что и так является надлежащим и правильным.

Но почему и Пороховщиков, и Кони называют судоговорение искусством?

Словарь Брокгауза и Ефрона, определяя слово «искусство», отсылает нас к статье, раскрывающей понятие эстетики, которая, в свою очередь, обозначается там как особая отрасль философии, занимающаяся красотой и искусством. Сам термин «эстетика» происходит из греческого языка и означает чувственный, а эстетика определяется как наука, исследующая красоту, как воспринимаемую из природы, так и нами самими создаваемыми средствами искусства (см. Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. Т. 81. С. 85).

Убежден, что и Пороховщиков, и Кони, называя речь на суде искусством, исходили из данных определений, так как понимали, что в судебной речи кроме познания обстоятельств разумом, стремящимся к истине, необходимо было еще и чувственное познание, и именно воздействие на чувства было важным обстоятельством в речах юристов тех лет. А как, выступая публично, можно воздействовать на чувства, не создавая красивой речи? Неисполнимость этой задачи без действительно искусного владения языком, без серьезных знаний предмета и всесторонней эрудированности была и для Пороховщикова, и для Кони очевидна.

Но зададимся вопросом, чем была обусловлена такая потребность в красоте и изяществе судоговорения?

На мой взгляд, это очевидно проистекало от наличия множества адресатов такой деятельности, к коим в первую очередь относились присяжные заседатели, в чьей воле находилось решение вопроса о виновности или невиновности подсудимого. Иными «потребителями» такого искусства была почтенная публика, включая представителей газет и журналов того времени, заполнявшая залы судебного присутствия иногда даже по распространяемым билетам и разносившая впоследствии все перипетии судебного процесса путем пересказов, разговоров и судебных очерков.

При этом правил совершенствования судебной речи как искусства должны были придерживаться все стороны процесса, а не только адвокат. И речи прокурора, и выступления председательствующего на процессе судьи – все это без исключения было предметом скрупулезного анализа всех присутствующих в зале, и любая оплошность стороны тут же становилась достоянием самой широкой общественности.
Кому в сегодняшнем срезе уголовного судопроизводства может быть адресована судебная речь при том, что основная масса уголовных дел рассматривается мировыми судьями и федеральными судьями районных судов единолично? Кому будет адресована та красота, которую средствами искусства речи на суде создает сторона, если в большинстве своем судебные разбирательства проходят в составе: прокурор, адвокат, судья, секретарь и подсудимый?

Такое состояние суда очень метко подметил С.А. Пашин, который назвал его «опустошенный суд».

Отдельные судебные процессы, вызывающие повышенный интерес, как правило, средств массовой информации, являются исключениями, только подтверждающими правило – отсутствие адресатов для судебной речи медленно, но верно убивает судоговорение не только как искусство, но и, говоря языком А.Ф. Кони, как орудие деятельности юриста. Происходит такое ненасильственное «разоружение».

Существовал бы в настоящее время театр, как искусство, если бы он остался без зрителей?

Последним живительным источником судоговорения как искусства является суд с участием присяжных заседателей, но этот источник в настоящее время близок к полному пересыханию. Как справедливо недавно отметил президент ФПА РФ Ю.С. Пилипенко, судопроизводство с участием присяжных в России имеет настолько незначительное количество, что многие граждане России просто не знают о существовании такого института отправления правосудия.

Судоговорение в суде присяжных вообще имеет свою особую, не сравнимую с судоговорением в суде общей юрисдикции, роль, ибо только в суде присяжных ненадлежащее судоговорение стороны может привести к отмене состоявшегося судебного решения. Ни при каких случаях такое не может произойти при рассмотрении дела в суде общей юрисдикции или у мирового судьи, а следовательно вопрос совершенствования судебной речи, доведение ее до состояния искусства возможен только при обязательном наличии незаинтересованных слушателей, к коим, безусловно, относятся и присяжные, но к которым нельзя отнести ни прокурора, ни судью, ни адвоката.

Максимальное увеличение подсудности дел, рассматриваемых с участием присяжных (в том числе и на уровне суда районного звена с возможным сокращением их количества до 4 или 6 по делам разных категорий), на мой взгляд, сможет изменить очевидную тенденцию, ведущую к ликвидации судебной речи как искусства. Как будут называться эти представители народа в судах – присяжные, народные заседатели, представители судебной коллегии, или, на манер средневековой Германии, шёффены, не столь важно.

Главное, чтобы именно эти люди определяли, виновен или не виновен человек, попавший на скамью подсудимых, и тогда у сторон появится независимый слушатель, который будет тем безусловным двигателем реформы, в которой так нуждается наше уголовное судопроизводство и который вновь запустит механизмы судоговорения, что позволит без каких-либо сомнений называть речь на суде искусством!