Французы стали только сильнее, по крайней мере, «Марсельеза», спетая нестройным хором живых, показала, что нация едина.

Мир отозвался многоголосием в унисон.

Голос России в этом пении был – и был также важен, слышен и созвучен.

Тем не менее странная развернувшаяся дискуссия на тему форм скорби, как именно эта самая скорбь должна выражаться и достаточно ли кто-то скорбит или нет, не говоря уже о цветах флага на аватарках людей, натолкнула меня на некоторые мысли.

У нашей цивилизации есть свой главный цемент – язык, вера и сострадание.

Язык здесь – категория не филологическая, а философская, он связывает этносы планеты Земля. И помогает нам понимать друг друга. Хотя порой слова не нужны.

Вера – способность человечества стать лучше во имя других, жертвовать собой для других и любить других.

Сострадание – это цивилизационная память, выросшая из страданий и крови человеческой. Это память о мертвых во имя живых.

Как сказал поэт, наши мертвые, как часовые, и именно через память о них, скорбь по ним мы остаемся людьми. Память о них связывает всех нас.

А они смотрят на нас оттуда: русские, американцы, римляне, монголы, французы, ушедшие в вечность и оставившие нам нашу цивилизацию, цивилизацию, которая находится сейчас в преддверии большой войны.

Войны с террором или с абсолютным злом, как когда-то нацизм, – кромешной тьмой, с точки зрения веры. Обозначая его так, мы ставим стигму.

Это наш новый Карфаген, который должен быть разрушен. И мы его разрушим! Но не забудем. И не простим.

Не сделав это, мы разрушим себя.

Это как кровь, которая изменит цвет.