Недавнее постановление Конституционного Суда Российской Федерации, посвященное вопросам соотношения ролей Европейской Конвенции о защите прав человека и основных свобод и позиций Европейского Суда по правам человека с Конституцией России и позициями Конституционного Суда вызвало заметный отклик юристов и общественников. В массовом интернете принятие Конституционном Судом этого постановления во многих случаях сопровождалось эмоциональными – на уровне истерии – комментариями, суть которых сводилась к тому, что «Конституционный Суд отменил Европейский». К сожалению, именно в этой парадигме – хотя и с разной степенью энергичности – это событие было отражено большинством средств массовой информации, и в этой же парадигме выступили и многие общественники.
Я эту парадигму поддержать не могу. И вот почему.

В качестве вступления отметим, что глобализация права прошагала по миру семимильными шагами и, как мне кажется, примерно сейчас вступает в новую фазу размывания суверенитетов отдельных стран. Сегодня сложно найти какие-либо общественные отношения, общие принципы которых не закреплялись бы международным правом – жестким или хотя бы «мягким».

Безусловно, общепризнанные принципы и нормы международного права, нормы международных договоров становятся частью национальных правовых систем. Несмотря на то, что некоторые известные ученые пытаются убедить нас в обратном, «поздние» конституции в большинстве своем отражают эту тенденцию. Так, в Конституции Венгрии 2011 года указано, что Венгрия обязуется уважать общепризнанные нормы международного права, а прочие источники международного права становятся частью национальной правовой системы после их публикации в законе (читай: ратификации – Д.К.) (п. 3 ст. P). Конституция Польши 1997 года устанавливает, что ратифицированный международный договор после его опубликования в Журнале Законов Польской Республики образует часть правопорядка страны и применяется непосредственно, если его применение не поставлено в зависимость от принятия закона (ст. 91). В Конституции Австрии 1920 года содержится норма о том, что общепризнанные нормы международного права действуют в качестве составной части федерального права (ст. 9 в редакции от 1981 года). И так далее. Интересное указание на этот счет содержится в Конституции Дании (еще 1953, между прочим, года): «законопроекты, имеющие целью отмену существующих международно-правовых обязательств, не могут быть предметом референдума», то есть по отношению к воле народа устанавливается приоритет международного права.

Заметим и то, что во все большем количестве стран (и даже в тех, где в конституциях таких норм нет) в национальное право имплементируются соответствующие международные стандарты. И реально цивилизованной страной сегодня считается лишь та, которая в общем и целом следует за международными правовыми тенденциями.

Но – поскольку правовой мир динамичен и конституции, и международные договоры толкуются соответствующими органами и структурами, и толкование растет, изменяется, корректируется, наполняя их новым содержанием – неизбежно и возникновение противоречий между национальными правовыми принципами и международным правом. В настоящее время с достаточной степенью очевидности вопрос о пути разрешения таких коллизий не решен.

(Хотя Конституционный Суд ссылается в данном случае на Венскую конвенцию о праве международных договоров, как мне кажется, это несколько утрированное толкование, направленное больше на дополнительное обоснование своей позиции, поскольку статья 46 Конвенции «Положения внутреннего права, касающиеся компетенции заключать договоры» больше похожа на «процедурную», что, впрочем, нельзя утверждать с полной определенностью.)

Ввиду нерешенности коллизионного вопроса суды и иные органы вынуждены нащупывать путь его решения экспериментальным путем. Сказать, что «оборона» национального правопорядка от международного является российским ноу-хау, в общем нельзя. Председатель Конституционного Суда Валерий Дмитриевич Зорькин уже не раз в своих выступлениях ссылался на опыт немецкого конституционного правосудия, в частности, на дело Гергюлю. И хотя некоторые уважаемые российские коллеги выражали определенные сомнения по вопросу правильности интерпретации решения немецкого суда по этому делу (о чем не могу квалифицированно судить в отсутствие знания немецкого), сам факт поиска властями различных стран механизма преодоления воли международных институтов сложно отрицать. Более того, иногда конфликт национального с международным приводит к призывам «порвать» с Европейским Судом. Например, не далее как пару месяцев назад Международная ассоциация юристов (IBA) даже направила Премьеру Соединенного Королевства специальное письмо с призывом не прерывать официальные взаимоотношения с ЕСПЧ, а участвовать в совместной работе по его реформированию (заинтересованный читатель может найти его по английскому заголовку Open letter to Prime Minister David Cameron and Justice Secretary Michael Gove from the International Bar Association’s Human Rights Institute и дате 14 мая 2015 года).

Процесс с английскими консерваторами в этом смысле вообще интересен как явление. Из выступлений Кэмерона можно было сделать вывод, что он критикует ЕСПЧ за то, что раньше последний был проводником, локомотивом прав человека и занимался фундаментальными вещами, а сейчас занимается всем подряд, и поэтому категории дел, по которым стоит обращаться к институту прав человека, нужно ограничить «наиболее серьезными делами». (В скобках обратим внимание, что попытка Европейского Суда проводить, например, в определенном смысле передовую, или, как минимум, не рядовую, идею о праве заключенных голосовать была не слишком тепло принята британцами – см. дело Херст против Великобритании.) «Институт прав человека может быть эффективным механизмом защиты, только если он относится ко всем людям во всех случаях. Дифференциация между «серьезными» и «обычными» делами… является недопустимой,» - ответил Кэмерону Институт прав человека IBA.

То есть Конституционный Суд России здесь ледоколом не выступил. И даже в своем решении сослался на довольно богатый уже международный опыт.

Мог ли Конституционный Суд принять иное решение, указав, что противоречие международного договора (и его интерпретации) Конституции РФ должно влечь приоритет международного договора? Наверное, нет. По двум причинам. Во-первых, идея суверенитета, в том числе суверенитета правового, на данный момент все еще является в международном праве крайне весомой. А во-вторых, в этой же парадигме суверенитета работает и сам Конституционный Суд РФ. Ведь его полномочия основываются на Конституции, которая прямо указывает на собственное верховенство и высшую юридическую силу.

И в этой идее есть логика: народ Российской Федерации как высший источник власти голосовал за Конституцию, и именно Конституция наделяет Президента РФ и парламентариев полномочиями по подписанию и ратификации международных договоров. То есть Конституция – это юридическая база, первопричина всего государства и всего права.

Как я уже писал в одном из недавних постов, имеется и другая логика. Когда речь идет о неких фундаментальных и самоочевидных правах, не могущих на современном этапе мирового развития подвергаться сомнению, вроде права на жизнь, свободу и личную неприкосновенность, необходимости сохранения культурного наследия и т.п., о тех правах, которые сегодня называют «естественными», «общепризнанными», которые на данном этапе ценны для всего человечества как нечто основополагающее, без чего человечество не сможет считаться человечеством, - здесь национальная конституция уже не может быть обоснованием их нарушения. То есть даже если какой-нибудь очень самобытный народ примет, например, конституцию, которая в силу национальных традиций разрешит есть людей, то такая конституция не станет достаточным основанием для того, чтобы отменять право на жизнь. Хотя определить степень фундаментальности некоторых прав, опять же, очень непросто.

Для того чтобы разрешить эти проблемы, надо бы, по-хорошему, создать некий международный механизм урегулирования коллизий – например, предоставить национальным властям право после обнаружения коллизии повторно обратиться в международный орган для формирования некоей согласительной комиссии и совместного устранения коллизии. Но пока этого механизма нет, Конституционный Суд, перед которым поставили соответствующий вопрос, должен был что-то решить, потому что проблема прямых коллизий наличествует (например, в связи с решением ЕСПЧ по делу «Анчугов и Гладков против России»). И Суд решил. В той, повторюсь, парадигме, которая ему ближе и которая, собственно, отвечает его статусу.

Стоит при этом обратить внимание и на то, что текст постановления Конституционного Суда основывается не только на идее суверенитета, но и на стандарте «более полной защиты прав». И, несмотря на то, что, на мой взгляд, идея суверенитета здесь все же первична, на этот стандарт важно обратить внимание. Потому как он формулируется таким образом, что устанавливает необходимость оценки соответствия решения ЕСПЧ Конституции не только с точки зрения более полной защиты прав самого заявителя, но и более полной защиты прав других лиц. То есть вроде бы как подразумевается, что ЕСПЧ действует в рамках некоего «клиентского» подхода, когда речь идет лишь о правах одного лица – заявителя, а Конституционный Суд должен действовать в рамках более публичного подхода, когда ставится и вопрос о балансе частных и публичных интересов.

На самом деле вопрос не такой уж и простой. Да, идея баланса прав полностью следует из Конституции и была артикулирована Конституционным Судом многократно. Председатель Конституционного Суда справедливо в своих выступлениях отмечал то, что Конституция и ее нормы должны восприниматься с учетом фактического состояния экономики, общества и т.п.

Но можно ли ставить вопрос о том, что если некая мера, предписанная Европейским Судом, к примеру, влечет серьезные расходы бюджета, то она может не исполняться? Ну, скажем, предписывает Конвенция, что заключенные должны содержаться в человеческих условиях, а национальные власти отвечают, что, мол, повышение уровня пенитенциарных учреждений стоит слишком дорого, придется пенсионеров «ужимать», в бюджете и так снижение роста доходов, и поэтому заключенные пока подождут. Такой ответ ведь тоже будет суждением о балансе экономических прав заявителя (или заявителей) и прочего населения страны. У меня нет уверенности, что такой подход был бы верным. Вместе с тем, вопросы, рассматриваемые ЕСПЧ, настолько многообразны, что вполне вероятно, что конституционность некоторых из них действительно можно будет проверить только с учетом прав иных лиц. Поэтому данный стандарт «более полной защиты», по всей видимости, будет раскрываться уже на практике.

Одновременно важно отметить, что то, как Конституционный Суд сформулировал это постановление, в целом заслуживает всяческого, на мой взгляд, одобрения. Вместо предрекаемого некоторыми жесткого «запрета ЕСПЧ» Конституционный Суд максимально подробно и многократно указывает на исключительность подобной меры, на ее применение только в случаях, когда другие пути защиты конституционных прав отсутствуют, а главное – на сотрудничество, взаимоуважение, компромисс между национальным и международным: Суд посчитал возможным использовать «право на возражение» «лишь в редчайших случаях», «ради внесения своего вклада в формирование сбалансированной практики Европейского Суда по правам человека, но не ради самоизоляции от его решений, которые отражают консенсус, выработанный государствами – участниками Конвенции, а исходя из необходимости конструктивного взаимодействия и взаимоуважительного диалога с ним».

Можно было бы обсудить правильность применения данной позиции к некоторым мерам ЕСПЧ индивидуального характера – например, как к их разновидности, к компенсациям. Я не в полной мере уверен, например, что справедливо лишать лицо присужденной ЕСПЧ компенсации, даже если позиция ЕСПЧ неприемлема с точки зрения Конституции, потому как, во-первых, нарушение Конвенции все-таки имеется, что само по себе в установленных случаях предполагает компенсацию, а во-вторых, частное лицо в этих международных «разборках» является стороной очевидно слабой, и это следует учитывать. Но и это вопрос весьма дискуссионный, ведь выплата компенсаций без изменения национального права и правоприменения может повлечь массовые обращения в ЕСПЧ по одним и тем же вопросам с одной целью – получить компенсацию, и тут уже возникают конституционно-экономические вопросы защиты экономических прав людей, которые к этому делу отношения не имеют (вспомним об идее о стандарте «более полной защите прав иных лиц»).

Сам КС во втором пункте постановления даже написал: «ни Конвенция…, ни основанные на ней правовые позиции Европейского Суда по правам человека, содержащие оценки национального законодательства либо касающиеся необходимости изменения его положений (выделено мной – Д.К.), не отменяют для российской правовой системы приоритет Конституции…», а в шестом указал на «ситуацию, при которой постановление Европейского Суда предполагает внесение в российское законодательство изменений (выделено мной – Д.К.), чреватых нарушением закрепленных Конституцией Российской Федерации прав и свобод человека и гражданина, причем гораздо более существенным, нежели то, против которого возражал Европейский Суд…». Но все-таки Конституционный Суд указывает и на частные меры: «В контексте приведенных положений Венской конвенции… это означает, что решение уполномоченного межгосударственного органа, в том числе постановление Европейского Суда по правам человека, не может быть исполнено Российской Федерацией в части возлагаемых на нее мер индивидуального или общего характера (выделено мной – Д.К.), если толкование нормы международного договора, на котором основано это решение, нарушает соответствующие положения Конституции…».

В реальной жизни не во всех случаях можно представить, как индивидуальная мера может противоречить Конституции и «менее полно» защищать конституционные права, но, по всей видимости, механизм применения этой позиции к индивидуальным мерам также покажет практика.

То есть постановление Конституционного Суда в этом случае я бы оценил как достаточно выверенное, сбалансированное и – особенно с учетом общественных ожиданий – достаточно прогрессивное. Хочется верить, что оно – вкупе с аналогичными позициями других стран – спровоцирует создание международных механизмов коллизионного урегулирования. Вместе с тем меня не покидает внутреннее убеждение, что эта волна подобных позиций нескольких стран – одна из последних попыток вновь возвысить идею правового суверенитета, и что в обозримом будущем международное право все же станет по отношению к национальному безусловным приоритетом.

Что же касается общественного алармизма, то он, похоже, в данном случае больше относится к возможному будущему использованию данных Конституционным Судом толкований в некоторых практических случаях. Но до комментирования будущего степень моего просветления пока не добралась, а критика инструмента за то, что он может быть использован не только для хороших вещей – дело, на мой взгляд, последнее.

Текст публикуется в авторской редакции